Откуда что пошло
Обитая в семье пофигистичных и талантливых, по роду она была ребенком-троечником, как мама с божьей молитвой и прогулами закончила медицинский универ. Ева увлекалась литературой, но со своей спецификой: родившись в начале двухтысячных, каким-то образом она застала не популярный тогда у поколения постарше реп, а писательскую субкультуру, любительскую такую, когда интересное фэнтези нужно искать не в Библио-Глобусе, в котором где-то в ее детстве начальных классов все прикольное закончилось и перестало появляться на полках, а на форумах с кучей пиратских или в общий доступ закинутых книг. Властелин Колец с каким-то Леголасом — эльфом со смазанным пидористическим лицом хорошего парня, как у Стефана из Дневников Вампира, готового продать тебя за спасение всего мира, не интриговал (она не читала), а раньше Гарри Поттера классе в четвертом до нее дошла Таня Гроттер, после которой перечитывать тот же сюжет уже становилось скучно. Зато Гарри Поттера лет в четырнадцать она от и до выучила по фанфикам на Фикбуке, где люди буквально по главам переписывали несчастный цикл книг, в святом сраче пытаясь переделать жизнь бедного мальчика по-взрослому. Ева не станет извиняться за свои вкусы, было искренне интересно.
В золотые времена Фикбука, наверное, в две тысячи шестнадцатом, когда сайт еще не знал рекламодателей, баннеров-афиш на главной странице и дикого набора жанров, среди сотен непристойных текстов (те потом, если порыскать в настройках, бледнели — «закрывались» в ленте, если вычеркнуть неприятные метки), хранилась проза, какую тоскливые ребята, верно, одинокие по жизни и по духу, писали о любви к себе и своим мечтам. Чувственное что-то, смешное, иногда захватывающе: кого-то приходилось ждать по двум неделям (месяцу), потому что ровно в четверг (в субботу, если автор уплывал) выходила новая глава. И обязательно с другими персонажами, их десяток страниц назад забыли, а тут на тебе, сегодня без главного героя, но обоссаться от интриг. А потом ты название того самого фанфика навсегда запомнил, даже пусть вы с автором потерялись случайно на середине: он не писал, ты на фигню свою реальную отвлекся, так и разошлись.
Фестивали проходили, Ева уже не помнила: отправляешь свою работу, комментишь три чужих, получаешь себе три подробных отзыва. Состав идеи сам-то неплохой, только вышло немного неудачно, кто-то копировал одно и тоже в комменты разным авторам. Так в итоге и не доделали, забросилось. Аудитория на таких сайтах часто разогретая, поскольку в рамках субкультуры принято писать честно и искренне, родители-то не слушали, или хотя бы красиво-художественно и отзывы получать под стать работе, вдохновленные. Ева с детства выросла с понимаем, что писать — нормально, писать о чувствах — почетно, читать — всеобще распространено и любимо каждым, получать вздохи восхищения, по объемам откомментенные в простынях, — естественно, единомышленников — тучи. Это было нормой ее жизни, реальности, где писали и незнакомые люди с полей интернета, и одноклассники-двухтысячные, как девяностым когда-то стало нормой писать музыку. Выходили стихи, одиночки и сборники, выливалась проза, драбблами — страничками от одной до пяти, миди — от десяти до двадцати, поди не соврать, и макси — вот те триста-пятьсот килограммовые тома, когда смотришь на количество страниц в шапке и думаешь, откуда у человека столько свободного времени и страдает ли у него личная жизнь. А закончено за полгода по датам в списке частей, прямо под названием каждой главы — сентябрь—февраль или май—ноябрь, — вечно хотелось в личку заглянуть с вопросом: «Чувак, у тебя есть друзья?». Читаешь ты полгода автора за несколько ночей в неделе, с одиннадцати вечера до школьного будильника. Может, это у него пальцы от рук оторвались, по клавиатуре клацать, и глаза заодно выпали, а у Евы сердце откуда-то оторвется, если она сейчас вот тут прям, на таком месте, остановится. «Они не могут умереть в отеле Сан-Франциско, ни разу не поцеловавшись!», там еще в воображении встает все живо, кактусы какие-то зелено-колючие, калифорнийский песочек, вдруг земля где-то загородом пустынная трескается, мотель вшиво-клопово-пыльный, кто-то стебется, расфасовывая по дырявым футболкам пушки, солнце вечернее, и мы уже двадцать страниц-миди воем на пару с каким-то главным героем и его другом-оборотнем, потому что автор, кажется, по ночам плачет также, как и мы. Только кто-то плакал в подушку, а кто-то умудрился — в ноутбук. Вайбово, эх. Было в две тысячи шестнадцатом, да и восемнадцатом, возможно, в девятнадцатом, а к двадцатым стиль под землю провалился, как моральное здоровье калифорнийских оборотней.
Мысли, внезапно, приходили, будто человек батрачил долго, а ты тут за несколько ночей сейчас, как рюмку, замахнешь: зарядка батареи ползет вниз, если ты провод не подцепил, время, наоборот, вверх, и, завидев цифру «шесть ноль-две», а она обязательно превращалась в «шесть двадцать-пять» и «шесть сорок-семь», думаешь «почему?». И дополнение: «Два часа назад я точно помню девять вечера». Неудобно перед автором становится, как представишь, что не он, а ты с мая написывал, и хочется как-то, чтобы ему судьба немного блесток на голову посыпала, ну хоть чуть-чуть, силы-то адские у человека, и воли, причем, и упорства, и физические. Это сочувствие называется, писательское, и понимание тяжелейших вложений интеллектуального труда. И оголения эмоций, болезненного!
Что писал по нынешним временам молодняк, Ева не знала, однако атмосфера ушла, как ее поколение выпустилось из школы. Тусовка тогда сложилась общительная, объемы работ, и своих собственных, оригинальных, и фанфиков, тоже весьма самобытных и сильно переросших канон в личную очень прозу писателей, которые могли бы начать доставать что-то уникальное из себя, но не доросли, и озвучивать не имеет смысла, были огромные. При всем при том, читатели находили тебя сами, неожиданно выплывая из богами ведомых мест. Ева до сих помнила «Это потрясающе прекрасно, боже», увиденное в четырнадцать лет — тогда она впервые начала публиковать, и, что самое бережно ей хранимо и уложено в самоощущение души, подобное о себе и своих текстах она читала раз за разом.
Как-то народ перекликался, комментил, переписывался, блоги в «вк» с текстами подтягивал, об обложках на работы тогда вообще еще не чухали ни сном ни духом, максимум, ссылка в шапке на замызганную, но любимую автором картинку, коли оставил и поделился: коллаж, набитый смазливыми фотками из сети с девушками или парнями с видоном из Сумерек, или, ну, друг нарисовал по просьбе, надо показать, уже не отвяжешься. Нет, кому-то правда нравилось (с припиской «восхитительный арт»), дело вкуса, Ева просто никогда не разделяла. Знакомились внизу под обсуждением работ, дружили, кучковались в соавторы. Бетили друг друга, люди корректорский энтузиазм подхватывали.
Была на сайте тест-анкета, и не делась никуда, с проверкой на грамотность: Ева по русскому и в школе, и на Фикбуке набирала «сто» в процентах, кто-то — девяносто плюс-минус, тоже считалось хорошим. Спойлернуть, не сложная, но школьникам хватало. Открывалась возможность поэкспериментировать, поплясать корректором-полуредактором в чужой рукописи: «бетишь» — корректируешь пропущенные знаки препинания и опечатки, иногда на факты текст прогугливаешь, иногда следишь за логикой, временами совместно переделываешь сцены с автором, пока тот в затупе, кто-то бет просил с напоминанием в личку стучаться, если стало лень историю дописывать. Люди работали за сердечную теплоту и словесную благодарность, Ева вечно гадала, чем поджигается их порох.
Она не лезла в посторонние рукописи, с зашивом хватало личных. Однажды девочка постарше, которой Ева бетой помогала, по-доброму скинула ей тему по русскому, перечитать, а Ева вот с тех пор решила: «Я больше никогда не возьму работу корректора». Стыдно, а. Это был единственный, чудом навеянный, и последний шаг.
В золотые времена Фикбука, наверное, в две тысячи шестнадцатом, когда сайт еще не знал рекламодателей, баннеров-афиш на главной странице и дикого набора жанров, среди сотен непристойных текстов (те потом, если порыскать в настройках, бледнели — «закрывались» в ленте, если вычеркнуть неприятные метки), хранилась проза, какую тоскливые ребята, верно, одинокие по жизни и по духу, писали о любви к себе и своим мечтам. Чувственное что-то, смешное, иногда захватывающе: кого-то приходилось ждать по двум неделям (месяцу), потому что ровно в четверг (в субботу, если автор уплывал) выходила новая глава. И обязательно с другими персонажами, их десяток страниц назад забыли, а тут на тебе, сегодня без главного героя, но обоссаться от интриг. А потом ты название того самого фанфика навсегда запомнил, даже пусть вы с автором потерялись случайно на середине: он не писал, ты на фигню свою реальную отвлекся, так и разошлись.
Фестивали проходили, Ева уже не помнила: отправляешь свою работу, комментишь три чужих, получаешь себе три подробных отзыва. Состав идеи сам-то неплохой, только вышло немного неудачно, кто-то копировал одно и тоже в комменты разным авторам. Так в итоге и не доделали, забросилось. Аудитория на таких сайтах часто разогретая, поскольку в рамках субкультуры принято писать честно и искренне, родители-то не слушали, или хотя бы красиво-художественно и отзывы получать под стать работе, вдохновленные. Ева с детства выросла с понимаем, что писать — нормально, писать о чувствах — почетно, читать — всеобще распространено и любимо каждым, получать вздохи восхищения, по объемам откомментенные в простынях, — естественно, единомышленников — тучи. Это было нормой ее жизни, реальности, где писали и незнакомые люди с полей интернета, и одноклассники-двухтысячные, как девяностым когда-то стало нормой писать музыку. Выходили стихи, одиночки и сборники, выливалась проза, драбблами — страничками от одной до пяти, миди — от десяти до двадцати, поди не соврать, и макси — вот те триста-пятьсот килограммовые тома, когда смотришь на количество страниц в шапке и думаешь, откуда у человека столько свободного времени и страдает ли у него личная жизнь. А закончено за полгода по датам в списке частей, прямо под названием каждой главы — сентябрь—февраль или май—ноябрь, — вечно хотелось в личку заглянуть с вопросом: «Чувак, у тебя есть друзья?». Читаешь ты полгода автора за несколько ночей в неделе, с одиннадцати вечера до школьного будильника. Может, это у него пальцы от рук оторвались, по клавиатуре клацать, и глаза заодно выпали, а у Евы сердце откуда-то оторвется, если она сейчас вот тут прям, на таком месте, остановится. «Они не могут умереть в отеле Сан-Франциско, ни разу не поцеловавшись!», там еще в воображении встает все живо, кактусы какие-то зелено-колючие, калифорнийский песочек, вдруг земля где-то загородом пустынная трескается, мотель вшиво-клопово-пыльный, кто-то стебется, расфасовывая по дырявым футболкам пушки, солнце вечернее, и мы уже двадцать страниц-миди воем на пару с каким-то главным героем и его другом-оборотнем, потому что автор, кажется, по ночам плачет также, как и мы. Только кто-то плакал в подушку, а кто-то умудрился — в ноутбук. Вайбово, эх. Было в две тысячи шестнадцатом, да и восемнадцатом, возможно, в девятнадцатом, а к двадцатым стиль под землю провалился, как моральное здоровье калифорнийских оборотней.
Мысли, внезапно, приходили, будто человек батрачил долго, а ты тут за несколько ночей сейчас, как рюмку, замахнешь: зарядка батареи ползет вниз, если ты провод не подцепил, время, наоборот, вверх, и, завидев цифру «шесть ноль-две», а она обязательно превращалась в «шесть двадцать-пять» и «шесть сорок-семь», думаешь «почему?». И дополнение: «Два часа назад я точно помню девять вечера». Неудобно перед автором становится, как представишь, что не он, а ты с мая написывал, и хочется как-то, чтобы ему судьба немного блесток на голову посыпала, ну хоть чуть-чуть, силы-то адские у человека, и воли, причем, и упорства, и физические. Это сочувствие называется, писательское, и понимание тяжелейших вложений интеллектуального труда. И оголения эмоций, болезненного!
Что писал по нынешним временам молодняк, Ева не знала, однако атмосфера ушла, как ее поколение выпустилось из школы. Тусовка тогда сложилась общительная, объемы работ, и своих собственных, оригинальных, и фанфиков, тоже весьма самобытных и сильно переросших канон в личную очень прозу писателей, которые могли бы начать доставать что-то уникальное из себя, но не доросли, и озвучивать не имеет смысла, были огромные. При всем при том, читатели находили тебя сами, неожиданно выплывая из богами ведомых мест. Ева до сих помнила «Это потрясающе прекрасно, боже», увиденное в четырнадцать лет — тогда она впервые начала публиковать, и, что самое бережно ей хранимо и уложено в самоощущение души, подобное о себе и своих текстах она читала раз за разом.
Как-то народ перекликался, комментил, переписывался, блоги в «вк» с текстами подтягивал, об обложках на работы тогда вообще еще не чухали ни сном ни духом, максимум, ссылка в шапке на замызганную, но любимую автором картинку, коли оставил и поделился: коллаж, набитый смазливыми фотками из сети с девушками или парнями с видоном из Сумерек, или, ну, друг нарисовал по просьбе, надо показать, уже не отвяжешься. Нет, кому-то правда нравилось (с припиской «восхитительный арт»), дело вкуса, Ева просто никогда не разделяла. Знакомились внизу под обсуждением работ, дружили, кучковались в соавторы. Бетили друг друга, люди корректорский энтузиазм подхватывали.
Была на сайте тест-анкета, и не делась никуда, с проверкой на грамотность: Ева по русскому и в школе, и на Фикбуке набирала «сто» в процентах, кто-то — девяносто плюс-минус, тоже считалось хорошим. Спойлернуть, не сложная, но школьникам хватало. Открывалась возможность поэкспериментировать, поплясать корректором-полуредактором в чужой рукописи: «бетишь» — корректируешь пропущенные знаки препинания и опечатки, иногда на факты текст прогугливаешь, иногда следишь за логикой, временами совместно переделываешь сцены с автором, пока тот в затупе, кто-то бет просил с напоминанием в личку стучаться, если стало лень историю дописывать. Люди работали за сердечную теплоту и словесную благодарность, Ева вечно гадала, чем поджигается их порох.
Она не лезла в посторонние рукописи, с зашивом хватало личных. Однажды девочка постарше, которой Ева бетой помогала, по-доброму скинула ей тему по русскому, перечитать, а Ева вот с тех пор решила: «Я больше никогда не возьму работу корректора». Стыдно, а. Это был единственный, чудом навеянный, и последний шаг.